Ночь в Пелле. Часть первая.
Ночь в Пелле. Часть вторая. 
Ночь в Пелле. Часть третья. 
Ночь в Пелле. Часть четвертая. 
Ночь в Пелле. Часть пятая.
Ночь в Пелле. Часть шестая.
Ночь в Пелле. Часть седьмая.
Ночь в Пелле. Часть восьмая. 

ОТРЫВОК ИЗ РОМАНА «МИРОВИЧ»
(Часть третья. Шлиссельбургская катастрофа. XXVI. Ночь в Пелле)

Возвращалась императрица другим, более кратким путем. Огибая Неву, карета поехала по песку шагом. Ночь была теплая, звездная. В раскрытые окна кареты были видны мелькавшие впереди по дороге огни факельщиков.
— Как вы полагаете, граф, — спросила Бестужева Екатерина, — не лучше ли, я все думаю вот, отпустить принца Иоанна со всей его фамилией обратно за границу?
— Нельзя, многомилостивая! На пропятие* себя отдадим чужестранным, противным языкам... Да и пригодится!
— Кто пригодится?
— Да заточенник-то.
— Не понимаю, Алексей Петрович.
Бестужев крякнул в темноте. Нева то исчезала за стеной дерев, то опять сбоку развертывалась белою, туманною пеленой.
— Вот, матушка, гляди, — сказал Бестужев, склонясь к окну, — вон одинокая сосенка, край долины; стройна и раскидиста она, да сиротлива, одна... А эвоси, приглядись, дружная, густая купочка сосен разрослась. Ну, тем под силу и ветры, и всякая непогодь; а этой ой как тяжело!
— О чем вы, граф?
— Да всё о том же: ненадежен, в оспе еще не вылежал! — продолжал, смотря в окно, Бестужев. — И ты, пресветлая, на старого за правду не сетуй. Меры надо принять...
— Какие меры?
Бестужев пожевал губами.
— Павел Петрович-от, милостивая, даст Бог, окрепнет, вырастет... Да всё это токмо гадания... Ну, а как, упаси Господи случая, корень-то, древо твое, с таким слабым отростком да пресечется?
— Всё в руце Божьей.
— А вот выход-то и есть, и есть! — сказал, быстро, из-под кустоватых бровей, устремив к ней глаза, Бестужев. — Другая-то августейшая отрасль, другая... О прочей фамилии его не говорю — он страстотерпец один.
— Вам доподлинно, Алексей Петрович, известно, — сказала Екатерина, — я всей душою болею о принце Иоанне... Заботы советуют, снисхождение. Но то одни лишь слова. Не слепа я, сама вижу. Да что делать-то — вот задача! Будь Павел девочкой, можно б было подумать хоть бы и о соединении этих двух отраслей, о браке...
— Брак возможен, — произнес Бестужев, тихо поскребывая ногтем о сухой свой подбородок, — осуществим! Ты только отечеству, его покою жертвующая, того захоти...
— Как возможен?
— И не такие из могилы-то на свет Божий к помрачению гонителей обращались! Меньше месяца назад, — как бы кому-то грозя и глядя в окно мчавшейся кареты, сказал Бестужев, — и я проживал сермяжным, посконным колодником, в горетовской курной*. Ну, а теперь, всемилосердная, возблагодарив тебя, еще померяемся с врагами-то... Что глядишь, мол, рехнулся старый?.. Ну-ка, бери мужества да, благословясь, всенародно и обвенчайся с бывшим российским императором, с Иоанном Третьим Антоновичем...
— Кто? Я?! — воскликнула Екатерина, отшатнувшись в глубь кареты.
— Да, богоподобная, ты, мудрая, не похожая на других, — спокойно, со сложенными руками глядя на нее, ответил Бестужев.
— Возможно ли? Шутите, граф!.. Лета мои, отношения...
— Благослови только Господь, — набожно приподняв шляпу и перекрестясь, продолжал граф. — Годов самодержцы не знают, Лизавету за Петра Второго, слияния ради, ведь сватали ж?.. А ему было всего тринадцать годов... Да и что же? Вам, государыня, тридцать третий; принцу Иоанну двадцать два исполнилось... На десять лет разница, согласитесь, не велика. Решитесь... Сольются две близких, кровных линии. Павел останется наследником... А на случай — Господь волен во всем! — наготове будет и другой, любезный народу отпрыск...
Лошади неслись. Спутники молчали.
«Так вот что созрело в тайнике твоей смелой, непроницаемой, как морская бездна, души! — думала Екатерина. — Я угадала... В тишине ссылки ты обдумывал всё это, готовил. Ужели ж из корысти, чтоб воскресить только, усилить этим новым, смелым до дерзости прожектом прежнее свое влияние, прежний фавор? Посмотрим... Хорошо ли, что я затеяла?»
Чаща леса поредела. Передовой факельщик замедлил, остановился. Карета поравнялась с купой дерев. Между них виднелась изба лесника. Возле стояли экипаж Панина, ямщики, лошади и виденный у Пеллы фургон.
— Перемена почтовых, — сказал, подойдя к дверцам, Панин.
— Кажись, посторонние, — произнесла, оглянувшись на фургон, Екатерина. — Узнали?
— По делу в Питер какие-то; кормят лошадей.
Императрица с Бестужевым через сени вошла в небольшую опрятную комнату. С ними встретился вышедший оттуда пожилой военный. За столом перед свечой и тарелкой жареного сидел длинноволосый, в темном кафтане, худой и бледнолицый юноша. Он жадно, с торопливым удовольствием ел, почти не заметив вошедших.
Екатерина, присев с Бестужевым у двери, несколько минут робко и пристально вглядывалась в незнакомца, неряшливо и молча, крепкими выдающимися челюстями жевавшего вкусный кусок.
— Куда, сударь, изволите? — ласково спросила императрица.
Рассеянные, усталые и будто глядевшие внутрь себя глаза проезжего тупо и дико уставились в вошедших особ.
— Издалека ль едете? — повторила Екатерина.
— Вот... и... — заикнулся и перестал жевать незнакомец, — опять взяли... опять повезли... Чуть не утонули на озере, у Морья... Барку разбило! В Кексгольме держали, опять сюда тащут...
— Куда же ваш путь?
— А нешто я сведом? — ответил, сердито нахмурясь, юноша. — Возьмут и повезут. Новая, видно, царица потребовала на эко диво поглядеть. Что им, владыкам-то, — резко и громко засмеялся он, — что полгода, гляди, и новые... И меня велено звать Гервасием, а не Гришкой, да не хочу — а хочу зваться Феодосием... притом... бесплотный...
— Уйдем, пьяный неуч, — шепнул Екатерине Бестужев, — либо сущеглупый — я их, смерть, боюсь.
— Вы же сами кто будете? — спросил незнакомец.
— Мы здешние помещики...
— Муж и жена?
— Верно сказали.
Юноша еще громче во все горло захохотал и вдруг смолк.
— Старенек муж-от ваш! — сказал он, злобно упершись глазами в Бестужева. — Горох бы тебе стеречи или с огорода воронье гонять... Скрючился, скомсился, злюка, шептун... — Проговорив это второпях, путаясь, точно его прорвало, юноша опять осекся и бешено, дико захохотал.
— Да уйдем же, матушка! Охмелел он! — шепнул, привстав, Бестужев. — Вишь, как дерзостен, сквернословец, шатун...
— Так вы ехать от меня? — вскрикнул, с искаженным лицом вскакивая, незнакомец. — Скоты, звери, гарпии, колдуны! Кровь высосали... Жизни вам, вертограда моего? Злыдни, еретики, — кричал он, поддерживая себя за подбородок. — Я креститель, слышите, дух Иоанна... Трубы, тимпаны, гудцы... Ха-ха! Проклинаю... Шептуны, скоты! Аз в мире альфа и омега, последний и первый... Виват! Виват!..
— Не могу, не могу! — сказал, бросаясь к двери, Бестужев. — Сил нет; сущеглупый ведь он... Видите, видите!..
Екатерина вышла за ним. Подали экипажи. Факелы освещали бледные, встревоженные лица.
— Что? — спросил вполголоса Панин.
— Сверх всякого ожидания... Невыносимо! — ответила императрица.
Кареты помчались в том же порядке. Екатерина молчала. Не отзывался и ее спутник. Он сопел носом и изредка фыркал, сердясь на Панина, что тот не отвратил от монархини столь неподходящей и лишенной всякой аттенции встречи.
— Так худ? Худенек? — вдруг обернувшись к графу, спросила Екатерина.
— О чем, матушка, изволите? — не поняв вопроса и склонясь к ней, произнес Бестужев.
— Так ненадежен мой сын? Ненадежен?.. А знаешь ли, батюшка граф, кого мы с вами только что видели?
Бестужев вздрогнул. В томящей тоске предчувствия, забыв всякий этикет, он ухватил жесткою, холодною рукой руку императрицы.
— Мы видели бывшего императора Иоанна Антоновича, — проговорила Екатерина, — из Кексгольма нарочно его привозили... Где ж правда? Пятнадцать лет вы, батюшка Алексей Петрович, при покойной императрице держали кормило власти и в вашей полной воле была судьба принца... А теперь этого бедняка, нравственно больного, мертвеца, вы, вы — пощадите! — прочите мне в женихи... в мужья...
После пелловского свидания принца Иоанна вновь отвезли в Шлиссельбург. Панин в таком виде подтвердил его приставам старую инструкцию Елисаветы: «Буде явится столь сильная для освобождения Иванушки рука, что спастись будет не мочно, то арестанта Безымянного умертвить, а живого — никому в руки не давать».
— Как же с ним долее быть, ваше величество? — спросил Панин Екатерину, отослав это подтверждение.
— Мое мнение: из рук не выпускать, — ответила императрица. — Надо его постричь и отвезти в весьма отдаленный монастырь, где стороннего богомолья мало или вовсе нет, — в муромские леса, в Вологду или в Колу... Впрочем, о сей материи мы еще поговорим...